Искать режиссеров наших бед бессмысленно. А знать отечественную историю — необходимо

Юрий Петров, директор Института российской истории РАН

Накануне юбилея революции 1917 года появляется такое количество некомпетентных интерпретаций этого события, что уже непонятно, как им противостоять. Задан некий общий тренд, который можно выразить короткой фразой: мол, Россия — бесконфликтная страна, в которой революции в принципе невозможны, а если они и происходят, то причина здесь одна — чужая злокозненность: либо «англичанка гадит», либо масоны, либералы, закулиса, капиталисты, в общем, пятая колонна. С похожими идеями выступают не только записные краснобаи, но и вполне влиятельные люди. Видимо, всех привлекают простота и дешевизна предлагаемой гипотезы, хорошо корреспондирующей с современностью: вдруг оказывается, что все российские беды можно объяснить двумя-тремя не зависящими от нас причинами. Это же так удобно!

А когда пытаешься людям доказать, что революция в феврале 1917 года началась неожиданно для всех — вообще для всех: и для Милюкова, и для Ленина, и для английского посла Бьюкенена, конспирологи просто затыкают уши. Джордж Бьюкенен, заметим, поддерживал тесные отношения с думскими оппозиционерами, но и он был ошеломлен революцией, писал в Лондон, что происходит нечто ужасное и непонятно, как теперь Россия будет продолжать войну. Но мы по-прежнему верим в неких «режиссеров наших бед», которые сознательно вели страну к краху и мешали России оставаться раем на земле (что она была землей обетованной до 1917 года, уже почти не дискутируется).

Истина в том, что мы и сейчас не вполне понимаем механизм развития революции, трудно различим тот спусковой крючок, после которого события было уже не остановить. Поэтому столь искусительным остается соблазн притянуть за уши пару десятков фактов и создать свою убедительную гипотезу о вредительстве пятой колонны…

Российские промышленники в таких псевдоисторических упражнениях обречены — они одни из лучших претендентов на роль пятой колонны, губителей народа и страны. Нелестные стереотипы о них транслировала еще великая русская литература: вспомним пьесы Островского или, скажем, рассказ Антона Павловича Чехова о владелице ткацкой фабрики, на которой рабочие трудятся в ужасных условиях, получают нищенскую зарплату, производя никудышний ситчик, и все только для того, чтобы хозяйка могла кушать стерлядь и пить мадеру. И интеллигенция, и народ сходились во мнении, что купчины на Руси думают только о том, как им набить карман. В какой-то мере эти предубеждения были оправданы в эпоху первоначального накопления капитала. Тогдашние предприниматели были суровыми накопителями, всеми силами пытавшимися сберечь копейку и собрать капитал. Только вопрос: зачем они так «жались»? Вовсе не для того, чтобы построить роскошный дом или ездить в Ниццу на отдых. Самым главным в жизни для них было дело, то есть их предприятие, фабрика, магазин (вспомним, кстати, что многие промышленные династии принадлежали к старообрядцам). Представитель первого поколения — это и по своему внутреннему самоощущению, и по внешнему виду прежде всего оборотистый, богатый мужик. Богатый, потому что его Бог приметил, дал ему заработать. Но уже в середине XIX века на смену первому поколению приходит второе, и облик российского промышленника претерпевает изменения. Этот человек уже не накопитель, а создатель: отцовский капитал он развивает на новом уровне, посещает международные промышленные выставки, строит фабрики по последнему слову техники, выводит фирму на общероссийский уровень. Так было, например, у Рябушинских — именно Павел Михайлович, второй представитель рода, заложил основы благополучия их промышленной империи, открыв и банкирский дом, и фабрику в Вышнем Волочке. Второе поколение уже не носит сапоги бутылками, одевается по-европейски, ходит в цилиндрах и курит сигары. Но несмотря на высокую профессиональную компетентность, оно все-таки лишено университетского образования. Однако приходит конец XIX веку, наступает ХХ век — и на сцену выходит третье поколение промышленников. О нем уже можно сказать как о поколении интеллигентов. Скажем, в семье Рябушинских было восемь сыновей и пять дочерей — все получили прекрасное гимназическое или университетское образование. Для справки несколько коротких биографий. Павел Павлович Рябушинский, талантливый промышленник и финансист, имел хобби — на досуге решал сложнейшие математические задачи. Его брат, Николай Павлович, получив наследство, сначала принялся кутить и расточать капитал, но потом был образумлен семьей и нашел верное применение своей творческой натуре: ушел в мир искусства, основал знаменитый журнал «Золотое руно», объединил вокруг себя представителей Серебряного века, сам был живописцем, причем весьма приличным, организовал выставку современных художников «Голубая роза»… А третий брат, Дмитрий Павлович, занялся наукой. Он окончил Московский университет и построил в фамильном имении Кучино первый в мире аэродинамический институт. В 1904 году он открыл лабораторию, где изучал, как при помощи винтов могут летать аппараты тяжелее воздуха. Его имя тогда было очень известно, и наряду со своим учителем Жуковским Дмитрий Рябушинский считался основоположником российской авиации. После революции он, конечно, вынужден был эмигрировать, потому что с такой фамилией жить в России было нельзя, продолжил научные изыскания во Франции и в знак признания международным научным сообществом был избран членом-корреспондентом Французской академии наук.

К чему эти краткие жизненные истории? Они свидетельствуют о том, что третье поколение промышленников и предпринимателей, которое вошло в ХХ век, уже достигло такого уровня образования и развития, что могло думать не только о своем капитале и своем заводе, но и будущем страны в целом. О будущем искусства, науки, государственного устройства в конце концов. Они прекрасно понимали остроту конфликта труда и капитала и не могли сидеть сложа руки.

Когда говорят о Третьяковых, Бахрушиных, Рябушинских и так далее, то в качестве примера их социальной ответственности вспоминают, как правило, меценатство и филантропию. Это справедливо, но это далеко не все их деяния. За ними есть другая реальная и громадная заслуга — они были капитанами индустрии, прокладывавшими путь России сельской, аграрной, традиционной к новому обществу — индустриальному. Если вы проедете по центральной России, то наверняка увидите привычную картину: как остров в безбрежном сельском окружении высится краснокирпичное здание с фабричными трубами, уже поросшее сверху леском, почти заброшенное… Вот эти острова индустрии они и создавали, давая работу окрестным мужикам, которые становились рабочими и производили далеко не такой плохой ситчик, как писал Антон Павлович. Собственно, кумач — красная ткань, любимая народом,— это товар наших промышленников: они переодели Россию, носившую сермягу и рогожку, в добротные фабричные ткани. Самим фактом своего существования они способствовали социально-экономическому прогрессу.

Приведу еще один пример. Есть в Костромской области маленький городок — Вичуга. На подъезде к нему за несколько километров видишь громадную колокольню, высотой превосходящую Ивана Великого в Кремле. Построил это сооружение местный фабрикант Кокорев в память о трагически погибшей дочери. Однако этот богобоязненный и добропорядочный предприниматель был во всем остальном, что называется, большая жила, недоплачивал рабочим и часто их штрафовал, а в ответ они бесконечно бастовали. И в этом же городке стояла другая фабрика — Александра Ивановича Коновалова, представителя третьего поколения промышленников, либерала и политика. Он не строил храмов, зато создавал инфраструктуру: до сих пор в Вичуге стоят его Народный дом (дом культуры для рабочих), бани, ясли, детский сад, коттеджи для мастеров… И кстати, знаменитые в 1930-х годах Дуся и Маруся Виноградовы, ткачихи-стахановки, работали именно на построенной им фабрике, чуть ли не на коноваловских станках. Этот человек понимал, что единственный способ избежать конфликта с рабочим классом,— это менять само социальное устройство, условия жизни российских мастеровых.

Такие люди, как Коновалов, определяли новое лицо российского бизнеса и очень хорошо осознавали свою социальную ответственность. Чего им не хватало? Пожалуй, политического влияния. В рамках своей фирмы они могли что-то сделать, но не в масштабах всей России. Страна жила при абсолютной монархии, где граждан не существовало, а были только подданные. Будучи действительно талантливыми промышленниками и образованными людьми, и Рябушинский, и Коновалов, и Савва Морозов вполне сознательно смыкались с либеральной идеологией: они стремились к тому, чтобы царский абсолютизм был ограничен конституционным путем, а в России начало строиться правовое государство. В конце концов они сами страдали от полицейского произвола. И за Рябушинским, и за Коноваловым было установлено негласное полицейское наблюдение, за ними повсюду следовали филеры, придумавшие унизительные прозвища: Рябушинский был для них Кошелек, а Коновалов — Краб, потому что отличался некоторой угловатой медлительностью. Хотя человек тот был весьма одаренный, брал уроки игры на фортепиано у профессора Московской консерватории Александра Зилоти, Рахманинов его слушал и одобрял, с Милюковым они играли в квартете…

События 1905 года показали, что налицо острый политический кризис, режим слабнет и прежним оставаться не может. Промышленники сначала пытались включиться в политический процесс, создав свою Торгово-промышленную партию, но проиграли на выборах в первую Думу: за ними никто не пошел, даже приказчики, потому что ассоциировать себя с классом буржуазии не стала ни интеллигентская общественность, ни тем более народные низы. Они учли неудачный опыт и чуть позже создали партию уже не узкоклассового, а более широкого, либерального, характера — так появилась Прогрессистская партия, или Партия прогрессистов. С ней они прошли в Думу, и Александр Коновалов занял там весьма заметное место, возглавив комиссию по рабочему вопросу.

Разумеется, промышленники никогда не были идеологически близки с левыми силами. Деньги Саввы Морозова доходили до социал-демократов только потому, что тот питал романтическое чувство к известной актрисе, которая пользовалась ситуацией для пополнения партийной кассы. Что касается Коновалова, то он симпатизировал в известной мере взглядам Петра Струве, но уж никак не Ленина или других радикалов. Однако как опытный политик, которым он быстро стал в Думе, Коновалов надеялся найти союзников слева, чтобы оказать давление на правящий режим, побудив его соблюдать им же дарованный манифест 17 октября 1905 года. Промышленники с полным правом требовали от правительства отчета: в 1905 году, когда все рушилось, они поддержали правительство, горячо восприняли дарованный манифест и способствовали преодолению кризиса. Но затем обнаружилось, что режим начал отыгрывать назад вопреки всем договоренностям. Против такого попятного движения Коновалов и люди его окружения считали своим долгом выступить, используя все доступные политические инструменты, в том числе временные союзы с левыми силами. У Александра Ивановича вообще созрела идея, которую он пытался реализовать накануне Первой мировой войны: совместными усилиями либералов в Думе, эсеров среди крестьянства и социал-демократов в рабочей среде создать некое протестное движение, которое бы убедило правительство в необходимости последовательных либеральных реформ. Переговоры с эсерами и эсдеками зашли достаточно далеко, их вел, кстати, известный большевик Скворцов-Степанов, который, в свою очередь, советовался с эмигрантом Лениным. Ленин давал добро, надеясь получить за свои услуги с «экземпляра» (так он называл Коновалова) 20 тыс. рублей на предстоящий съезд партии. Однако Коновалов, как выяснилось, уже потратил свободные деньги на строительство в той самой Вичуге (или просто не хотел давать такую сумму), поэтому союз в результате не состоялся и никакого движения в низах не вызвал.

Важно учитывать, что промышленники сами видели в левой стихии огромную опасность, они не были наивными таскателями каштанов из огня в интересах революционеров. Идея сводилась к тому, чтобы спастись от двух бед разом: гордыни самодержавия и анархии революции. Для этого нужен был полномочный парламент и Конституция, не зря прогрессисты всегда плотно сотрудничали с кадетами. Эти идеи не назовешь утопическими или бессмысленными для тогдашней России, в них виделся вполне достижимый в мирных условиях «третий путь» выхода из общенационального кризиса.

Однако началась Первая мировая война, и тут уже за капиталистами в общественном сознании закрепилось другое клише: якобы они наживались в тылу на народном горе… Должен возразить против такого примитивного представления. Когда в мае 1915 года Рябушинский выступил в Петрограде на Торгово-промышленном съезде с призывом создавать Военно-промышленные комитеты, речь вовсе не шла об увеличении собственной прибыли. Он вообще был текстильный фабрикант и к военным заказам имел косвенное отношение. Речь шла о том, что армии катастрофически не хватает боеприпасов, а государственная промышленность не может исправить ситуацию. Не хватало артиллерии, пулеметов, автомобилей… Дело в том, что правительство рассчитывало окончить войну за три-четыре месяца и все мобилизационные запасы имело только на этот период. В итоге уже к концу 1914 года выяснилось: немец гвоздил наши позиции артиллерией, а мы не могли ответить. Это была общероссийская боль, которую Рябушинский вполне почувствовал.

Правительство создало сеть государственных совещаний по обороне, несколько важных регулирующих органов, но не могло, а отчасти и не хотело подключить к решению важнейших оборонных задач частную промышленность. Весь ВПК в России традиционно был казенным, и о его эффективности сложно судить. В нашем институте работал прекрасный историк Корнелий Шацилло, который написал книгу о российской военной промышленности в начале ХХ века и пытался провести калькуляцию: как учитывались расходы, как проверялось качество продукции… Выяснилось, что в казенной промышленности такие калькуляции в принципе не принимались в расчет, важен был только результат. Нужно построить эсминец — правительство даст сколько угодно денег. На этом фоне частная промышленность, входившая в Военно-промышленный комитет, демонстрировала чудеса эффективности. Конечно, она не работала себе в убыток, но баснословные цифры прибылей заранее лукавы, потому что рубль постоянно падал, зарплата рабочих постоянно повышалась, цены росли, так что инфляция съедала сверхдоходы. Между тем неоспоримо: включение «частников» очень многое дало обороне страны — оно создало конкуренцию, внедрило передовые способы производства, способствовало строительству новых заводов. В результате с 1916 года у нас со снарядами, в частности, все было в порядке. Россия экономически была достаточно сильна, чтобы выдерживать участие в многолетней военной кампании. В советское время господствовало представление, что война совершенно разрушила нашу экономику, но сегодня можно обоснованно сказать, что это не так. Россия не была лидером по падению ВВП среди воюющих стран: у нас ВВП упал на 18%, а в Германии, скажем, на 30%. То есть войну мы вести могли, и главным фактором, который погубил государство, конечно, стал путь от февраля к октябрю 1917 года. Послефевральский период — это период погружения в анархическую бездну.

Промышленники понимали, что происходит. В августе 1917 года Павел Рябушинский, выступая на государственном совещании, прямо заявил, что министры-социалисты, вошедшие в состав коалиционного правительства под руководством Керенского, ведут Россию к катастрофе. Там же он сказал, что «понадобится, к сожалению, костлявая рука голода, чтобы она схватила за горло этих лжедрузей народа, чтобы они опомнились…». На следующий день в социал-демократической газете вышла статья молодого автора под псевдонимом Коба, в которой сообщалось, что «господа Рябушинские» предлагают схватить революцию за горло костлявой рукой голода, задушить ее… И клевета на Рябушинских, то есть всех российских предпринимателей, пошла в народ, прижилась. Против таких шельмований трудно протестовать — они до сих пор в силе. Перетолковать цитату, вырвать факт из контекста и объявить человека врагом — таким способом люди вроде Кобы умели вести пропаганду.

После февраля наш торгово-промышленный капитал уже не верил в возможность восстановления монархии, даже конституционной, так очевидно было моральное падение династии. Они перешли скорее на республиканские позиции, но не видели сил, способных утвердить в России республику, не допустить сползания страны в анархию, хотя и не оставались в стороне от судьбы страны. Символично, что именно Коновалов вел последнее заседание временного правительства в Зимнем дворце в ночь на 26 октября, был арестован красногвардейцами и препровожден в Петропавловскую крепость...

Уже в эмиграции Рябушинский размышлял над смыслом всего происшедшего, писал, что «нас оказалось слишком мало в России, поэтому в критический момент стихийная волна жизни перехлестнула через нас». Впрочем, он сохранял веру в Россию. Надеялся на нэп, был уверен, что в русском мужике — а ведь все наши промышленники — выходцы из мужиков и не отрывали себя от народа,— несмотря на все потрясения, сохранится и смекалка, и умение работать. Единственно, чего мужику недостает, размышлял Рябушинский,— это уважения к собственности. И в этом он видел грядущую миссию своего класса в России: воспитать отечественный средний класс, способный уважать собственность, тогда, как верил промышленник, мы и вернемся на цивилизованный путь. Думаю, эта цель и сегодня вполне достойна осуществления, а попытки ее игнорировать возвращают нас вовсе не в «потерянный рай», а к повторению исторических ошибок.
ИСТОЧНИК : http://kommersant.ru/doc/3125060