Как только мы забудем об этом — мы просто исчезнем

ЧАСТЬ 2 

Как только Рада закончила рассказывать, вернулась Кормщикова из детского сада и сообщила, что девочка жива и здорова и что заведующая сказала, чтобы мать не беспокоилась, что ребенок будет у нее круглосуточно, пока мать не подымется и сама не сможет прийти за ребенком. Тут мои нервы не выдержали, я залилась слезами и начала целовать Кормщикову. Она мне сказала, что завод устанавливает у нас пост — это значит, что дружинницы будут у нас находиться, пока мы не поправимся. И вот в течение месяца у нас дежурили дружинницы. Они и выкупали продукты и хлеб. Хлеб носили на завод и сушили там сухари и приносили (так как хлеба нам нельзя было есть из-за поноса) кипяченую воду и обед — суп и кашу из столовой. И так мы с Радой выжили и были спасены буквально на последней грани от неизбежной смерти.

Я была бесконечно благодарна Харитонову, райкому и коллективу, который сделал для меня больше, чем я это заслужила. Я, лежа в постели, давала себе обеты, что если подымусь, то всей жизнью буду обязана, и смогу ли я отплатить за все, что было сделано для меня и для детей? К 8 марта я уже могла подняться с постели (Рада раньше), и я всем, чем могла, отблагодарила дружинниц, которые у нас дежурили. В марте я пошла к Харитонову в райком. Я хотела его поблагодарить, но он и слушать меня не стал, а стал отчитывать: «Как это ты, старая комсомолка, не знала, что в такое время нельзя отрываться от коллектива? Почему не пошла на завод, где работала до войны? Почему не пришла в райком?» Я ничего вразумительного ответить не могла. Он меня направил к секретарю по кадрам.

Секретарем по кадрам был тогда Сластенов, который до войны работал на «Ленинской искре». Он поговорил со мной и понял меня, что идти на завод, который законсервирован, старому работнику неудобно. Он предложил мне идти в учреждение, которое, говорит, самое важное в нынешних условиях и куда нам нужно посылать самых надежных товарищей. Я его заверила, что буду работать в любом месте. Он меня направил инспектором в бюро по учету и распределению продовольственных и хлебных карточек. Я поняла, что работа действительно очень важная, так как от правильной работы этого учреждения зависит, выживут ли оставшиеся в живых ленинградцы.

И я пошла работать инспектором учетного бюро хлебных карточек Приморского района. В течение нескольких месяцев я работала инспектором, и мне немало пришлось столкнуться с фактами отрицательными, с которыми надо было с выдержкой бороться. Карточки распределялись через предприятия и домохозяйства. Но так как получали карточки в начале месяца по спискам предприятий или домохозяйств (домохозяйства получали на всех иждивенцев и детей), а в течение месяца многие умирали, карточки умерших оставались в обращении. Поэтому в середине месяца назначалась перерегистрация карточек на местах. И вот мы, инспектора, ходили ко всем предприятиям и домохозяйствам и проводили перерегистрацию. (Причем на перерегистрацию должен был человек приходить лично). Всё это было организовано для того, чтобы уменьшить злоупотребления, которые были с карточками. Действительной карточка была только та, на которой был штамп перерегистрации. Этим изымались из обращения карточки мертвецов. В те дни честность и неподкупность работников, работавших в сфере карточной системы, была, как сейчас говорят, проблемой №1. Но жуликов и нечистоплотных людей в то время было немало, а поэтому мне как инспектору надо было быть все время начеку.

Однажды я проводила перерегистрацию в одном из крупных домохозяйств района. Управдом всегда присутствовала при перерегистрации. В этом домохозяйстве была всеми уважаемая в районе управдом Д. Я как-то была спокойна и не ждала никакого подвоха. Я уже часов 8 проводила перерегистрацию и говорю Д.: «Мне бы надо сходить в туалет». Она говорит: «Идем ко мне». Я прервала перерегистрацию и поднялась в ее квартиру. Квартира меня поразила: не по блокадному обжитая. Но я ничего не сказала, вхожу, она мне любезно дает воды помыть руки и зовет в столовую. Вхожу, стол накрыт. Такого стола я даже во сне уже давно не видела, но главное — я обратила внимание на то, что хлеб нарезан большими ломтями, что стоят тарелки с котлетами. Стоит пиво. Она меня начинает приглашать пообедать. Я на нее строго посмотрела и говорю: «Нет, я домой пойду кушать». Тут она мне начала объяснять, что кто-то ей уступил конину, и она мне может 2 кг уступить. Не выпускает меня из квартиры, говорит: «Кушай». Только после того, как я ей сказала, что если она меня не выпустит, то я вынуждена буду прекратить перерегистрацию у нее, она меня выпустила. К концу перерегистрации управдом Д. обращается ко мне и говорит: «Вот здесь у меня несколько карточек жильцов, которые больны и надо их перерегистрировать», — и подает мне пачку, 20 карточек. Я отказываюсь и говорю, что если они больные — пусть даст список, и мы пойдем с ней в эти квартиры. Здесь она мнется и говорит, что их нет в живых, но до конца месяца можно попользоваться, и предлагает половину. Увидев мое возмущение, она начинает говорить, что пошутила, что она мне отомстила за то, что я у нее не хотела покушать. Нет, я думаю, если бы тебе удалось меня соблазнить едой, то ты себя уже чувствовала иначе, ты бы считала, что я тебе чем-то обязана. Вот как тяжело и в какой обстановке приходилось работать инспектору. И таких случаев было немало, и ты все время ходил как на острие ножа. Но понимала, что работа крайне необходима, а поэтому надо ее проводить.

Очень памятен мне еще случай моей тогдашней работы инспектора. Однажды мне пришлось проводить перерегистрацию карточек в военизированном учреждении. После перерегистрации через некоторое время приходит командир и кладет мне на стол кулек бумажный. Я, не глядя в кулек, возмущенно обращаюсь к командиру: «Как Вам не стыдно, — говорю я, — ведь Вы-то знаете, что мы не имеем права ничего брать в организациях, где проводим перерегистрацию». А он улыбается и говорит: «Я смотрел на ваши руки при перерегистрации, обратил внимание, что у вас цинготные нарывы, и думаю, что несколько луковок, которые мне удалось для вас достать, вы имеете право взять как лекарство». Я посмотрела в кулек: там действительно лежало пять настоящих репчатых луковок. «Что ж, — говорю, — с благодарностью возьму». Когда шла домой, прижимала кулек и все думала, что делать и с кем поделиться этим богатством. И когда вошла в наш дом, зашла на второй этаж, где жили две старушки, и отдала им две луковицы (они на всю жизнь запомнили этот подарок). А остальные — домой, детям.

Первая весна блокадного Ленинграда. Когда начали оттаивать трупы, лежащие вдоль набережной, а также многочисленные трупы ленинградцев, которые лежали в домах, возникли серьезные опасения о возможности эпидемии. Очень многие ленинградцы были организованы в бригады по захоронению мертвецов и по уборке нечистот. Мертвецов складывали в грузовики и отвозили в братские могилы. Тогда никто своих покойников не узнавал, и их хоронили вместе как жертв ленинградской блокады.

После открытия Дороги жизни, когда через Ладогу начали доставлять продукты в Ленинград, пайки были увеличены, хлеба по рабочей карточке давали 400 граммов, а по детской — 200 граммов, а затем даже увеличили до 500 граммов на рабочую карточку. Казалось бы, что питание немного улучшилось, чем было раньше, должно было быть легче, но так не было. Истощенные до предела ленинградцы, к весне остававшиеся в живых, были очень слабы, и даже увеличенный против зимы паек уже не мог их укрепить.

Были в каждом районе созданы столовые для дистрофиков II и III степени, в которых по направлению с работы месяц можно было получать усиленное трехразовое питание. Июнь месяц я тоже там питалась. Не забыть очереди, которая стояла за обедом в эту столовую: дряхлые старики и старушки, из которых ни одному не было более 40 лет. Хлеб к обеду надо было приносить с собой от пайка, но, держа в руках кусочек хлеба к обеду, редкие герои терпели до обеда, а большинство съедало его в очереди до обеда.

Бытовые условия ленинградцев тоже в некоторой степени улучшились. Хотя водопровод и канализация не работали, но почти в каждом дворе были колонки, где можно было брать чистую воду. Весной, когда началась навигация и Ладога очистилась ото льда, началась новая волна эвакуации ленинградцев на большую землю из блокированного Ленинграда водным путем через Ладогу. Весна возбудила у многих уже очень ослабевших ленинградцев новые надежды, и они пускались в трудный путь эвакуации, который большинство не выдерживало и погибало в пути.

С периода марта месяца 1942 года, когда я начала работать и получать рабочую, а не иждивенческую карточку, я могла, казалось, больше помочь детям, а в особенности Раде, которая была дома (Тата день проводила в детском саду). Эта помощь оказалась очень малоэффективной, так как я по роду работы очень мало бывала дома, не могла следить за режимом и, несмотря на то, что я к весне устроила Раду в столовую детскую, где она получала обед, она (как и большинство детей школьного возраста) не только не окрепла весной, а даже все больше и больше слабела. Летом у Рады плюс к дистрофии и цинге еще прибавилось заболевание легких (плеврит). Врач, который ее осматривал, говорил, что в условиях Ленинграда ее вряд ли удастся спасти, а тем более без последствий, но везти в таком состоянии тоже опасно. И вот я начала лечить ее. Когда я ставила горчичники, она орала на всю улицу (естественно, так как горчичники ставились на кости, обтянутые кожей). Понемногу она оправилась, начала вставать, ходить, но была очень слаба. Я все ночи напролет думала, как поступить. Надо вывозить детей, в особенности Раду. Это надо ради Рады. Но смогу ли я вывезти их? Эвакуация сложная (через Ладогу), причем надо эвакуироваться одиночкой, без коллектива, с двумя ослабевшими детьми. Что делать?

Как ни странно, на решение этой трудной для меня дилеммы повлиял такой для того времени обычный случай. Я шла по Кировскому проспекту, и навстречу мне шла группа ребят-школьников. Они шли парами, девочка это или мальчик, можно было узнать только по платьям или штанишкам, которые высели на палочках. Все наголо острижены, и в руках они держали миски и ложки. Шли с женщиной, очевидно, с учительницей в столовую или из столовой. Я стояла и смотрела им вслед. Маленькие старички и старушки без малейшего детского выражения в лицах. В потухших глазах нет ни малейшего огонька. И мне, которой пришлось в течение многих месяцев видеть бесчисленное множество смертей и трупов и не ронять слез, стало жутко. Стоя в летний день и глядя на этих, казалось, выживших детей, я плакала. Этот случай дал мне силу принять решение во что бы то ни стало вывозить детей. Мне представилось, что если я не вывезу их, то они будут психическими дистрофиками, а это ведь хуже смерти.

И вот, несмотря на то, что в этот день я решила покончить с работой инспектора бюро карточек и уже договорилась о переходе на завод, который собирались восстанавливать и пускать с августа 1942 года, я на второй день пошла в райсовет и записалась на эвакуацию с детьми. Тогда женщин с детьми старались эвакуировать по двум причинам: во-первых, Ленинград все время бомбили и обстреливали и, во-вторых, снабжение Ленинграда через Ладогу было тяжелое и надо было по возможности уменьшить число жителей в Ленинграде.

И вот решение, принятое в долгие бессонные ночи, в которые я думала, как спасти детей, надо было днем превратить в действие. Я начала действовать — собирать, как тогда говорили, все мягкие вещи (постель, одежду, пальто), и все паковать в тюки. Мешки я сшила из штор и набивала их всеми вещами (потому что говорили, что в эвакуации только вещи ценятся, а продукты за деньги не продают, да и денег у меня было мало, так как перестала получать деньги за мужа). И вот набралось немало тюков. Как я буду их нести, я не задумывалась, потому что ценность вещей имела тогда значение относительное, только как некоторый эквивалент денег, а деньги нужны будут, только если будет жизнь, а жизнь висела на волоске.

Но, несмотря на слабость мою физическую, у меня обратно пропорционально росла моральная устойчивость и энергия, энергия, где она только тогда бралась? Решила я, что буду проситься в эвакуацию в Казахстан (так как через обком ленинградский меня разыскал Владимиров, и я узнала, что они в Семипалатинске). Настал день эвакуации. Я получила эвакоудостоверения в райсовете и должна была прибыть к эшелону, который отправлялся с Финляндского вокзала до станции Гривы, где будет перевоз через Ладогу. Как добраться до вокзала с тюками? Транспорт единственный — тачки. Люди, которые везут тачки, соглашаются это сделать только за хлеб или другие продукты и папиросы. Я договорилась с тачечником, что дам ему буханку хлеба, которую получу на вокзале по эвакоудостоверению. И вот он привез вещи на Финляндский вокзал, и пока я с ним сгружала вещи в вагон, в котором уже сидели дети, Рада, получив две буханки хлеба на вокзале по эвакоудостоверению, уже успела одну буханку скушать.

Когда я закончила погрузку вещей, пошла к Раде и увидела, что она уже начинает вторую буханку, я обмерла. Все знакомые меня предупреждали, и даже в Райисполкоме в комиссии по эвакуации нас инструктировали, чтобы ни в коем случае сразу же не начинали много кушать, так как это привело к гибели многих ленинградцев. Смотрю на Раду как на приговоренную, думаю: «Вот, на ленинградском вокзале уже потерялась надежда довести живую, а что дальше?» Расплачиваюсь с тачечником оставшимся хлебом и папиросами. Едем всю ночь, смотрю на спящую Раду, но она ни на что не жалуется, а я смотрю на нее, как на приговоренную. Наутро приезжаем в Гриву. Нас выгружают из вагонов и говорят, что взять мы должны только документы и провизионную сумку, а вещи все оставить в вагонах, что надо идти к пристани на переправу. Людей переправляют отдельно через Ладогу, а вещи отдельно переплавляют на баржах. Вещи будут привезены в Лаврово, куда мы должны приехать, откуда нас будут грузить в эшелоны.

Беру детей и сумку и иду к пристани, а там людей — тьма-тьмущая и очередь на переправу. Стоим сутки. Очередь. Посадка детских домов, сажают детей. Стою в стороне с детьми и безнадежно смотрю, уже кончается посадка на этот пароход, слышу, кто-то мне кричит с парохода: «Женщина с двумя детьми, заходи, еще поместимся, кончаем посадку». Вхожу на пароход, забитый детьми. Стала у стенки, дети прислонились ко мне. Кругом детдомовские дети шумят и только говорят о том, у кого что осталось из съестного, которое им выдали сухим пайком в Ленинграде. Взрослых мало на пароходе. Команда волнуется: перевозка детей — ответственный момент. Все время бомбежка, провести благополучно очень трудно.

Приплыли к берегу благополучно. Выгружаемся в селении Лаврово. Эвакуированных очень много, начинаю расспрашивать, почему здесь находятся и где можно подождать до погрузки в эшелоны для эвакуации на Большую землю. Меня вводят в курс: во-первых, надо получить продукты по эвакоудостоверению, а затем устроиться у жителей на ночлег и ждать, когда прибудут вещи, а затем уже ждать формирования эшелонов. Где же, я спрашиваю, вещи? Мне говорят: «Вы же их в багаж не сдавали?» Говорю, что нет. «Ну вот есть посреди села большая площадь, туда привозят и сбрасывают вещи. Вот будете ходить ежедневно и искать свои вещи. Пока не найдете или пока вам не надоест искать». Интересуюсь, скоро ли их находят? Говорят, как повезет. Некоторые уже две недели сидят в Лаврово и все ищут вчерашний день.

Мне показалось, что это безнадежное дело — в этой куче искать свои вещи. Все же, как ни парадоксально, вещи, никем не охраняемые и никому кроме хозяев неизвестные, почти не пропадали. В течение 3−4 дней всё, за исключением одного тюка, мы обнаружили и перетащили на квартиру, где мы ночевали. Но вот погрузить в эшелон при отправке было трудно, так как хозяйский сын, увидев у Рады книгу Гюго «Отверженные», которую она все время читала в дороге, захотел эту книгу, чтобы она отдала, а иначе он не соглашался помочь нам с погрузкой, а Рада заартачилась и книгу не хотела отдать, она, видите ли, ее еще не дочитала. Много мне пришлось уговаривать Раду, пока она согласилась отдать книгу.

И вот мы погрузились в эшелон, и началась для нас длительная жизнь (20−25 дней) в эшелоне ленинградских блокадников. Многие были в очень плохом состоянии и в вагонах умирали, их на станциях выгружали. Остановки делали длительные на станциях, где были крупные эвакопункты. Это всегда было ночью. Там проводили кормежку горячим обедом и выдавали хлеб по эвакоудостоверениям. Ночью, когда была остановка и по вагонам ходили объявлять, чтобы шли за продовольствием, Рада вскакивала, хватала манерку и миску и бежала в очередь за обедом. Среди ночи она будила Тату, и они хватали ложки и начинали быстро поедать суп и кашу. Съедали полную манерку (двухлитровую), а затем, отвалившись, спали почти весь день. С большой тревогой я смотрела на них, но ничего не в силах была сделать, чтобы как-нибудь регулировать питание, потому что горячую пищу они могли получить только ночью, а оторвать их от еды, чтобы они не сразу все поглощали, не было возможности.

Проехав уже, наверное, половину пути, мы иногда стали останавливаться на больших станциях. Помню, как я вышла на какой-то станции и увидела, что женщина продает вареную картошку. Мне, так давно не видевшей картошки, очень ее захотелось купить. Спрашиваю, сколько она стоит, но торговка, зная, что это ленинградский эшелон, сказала, что вот жакетку если я ей дам да еще в придачу брошку «петуха», которая ей приглянулась, то она мне отдаст вареную картошку, все 15 штук. Я, не задумываясь, сняла жакетку и брошку и, считая, что сделала очень выгодный обмен, пошла в эшелон кушать картошку с солью (которую мне торговка еще в придачу дала).

На 25-е сутки после выезда из Ленинграда мы доехали до Барнаула. Там нас выгрузили, чтобы развезти доехавших живыми ленинградцев по колхозам Казахстана. По городам больше эвакуированных (так как их и так было много), если у них там не было родственников, старались не оставлять. Я решила сообщить эвакоуполномоченному, который нас встретил, что у меня родственники — сестра с мужем — в Семипалатинске и, конечно, если их запросить, то они согласятся нас принять. Что ж, он согласился запросить, и если он получит положительный ответ, то я смогу поехать к ним.

Несколько дней я была с детьми в Барнауле, то есть на улице Барнаула. Я разместилась с детьми на тюках. Проходящие мимо нас останавливались, узнавали, что мы из Ленинграда, расспрашивали с большим участием. К нам подошел один мужчина и сказал, что они недалеко живут и что он и жена будут рады, если я приду к ним пообедать и немного отдохнуть. Когда мы пришли в эту семью, нас встретили как родных. Глядя на детей и на меня, они плакали, потому что, несмотря на все рассказы, они не могли себе представить, как выглядят живые блокадники. Эта отзывчивая семья и помогла мне погрузиться в вагон, и провожала нас как родных, когда мы уезжали после получения вызова от Владимирова в Семипалатинск.

Приехав в Семипалатинск, я узнала, что мясокомбинат находится не в самом Семипалатинске, а на станции Жана-Семей. Оставив вещи на хранение на вокзале в Семипалатинске, я с детьми села в пригородный поезд и через несколько часов прибыла в Жана-Семей. Найти Владимировых не представляло больших трудностей, так как я сразу пошла в контору мясокомбината и попросила сообщить Владимирову, что мы приехали. Вот идет глубокая старуха изможденная и двое детей с наружностью классического рахита — с большими животами и с тонкими палочками рук и ног, но идет бодро, так как все страшное позади, и она довезла своих детей живыми и в такое место, где сможет сделать своих детей здоровыми и полноценными людьми.

Я не знала тогда, что ровно через 2 года в такой же августовский день я вернусь в Ленинград, уже освободившийся от блокады, но еще военный (я вернулась в августе 1944 года) со здоровыми детьми.

Е. Шварцман, 15 марта 1967

Прошло 25 лет, и вот, находясь у Юли, когда ей исполнилось 8 лет, 15 марта 1967 года, я смотрела на праздничный стол и на то, как танцуют здоровые мои дети Рада и Тата с их дочками и моими внучками Юлей и Аленкой. Передо мной прошли картины 25-летней давности, и я их решила написать для памяти внучкам.

ИСТОЧНИК: https://regnum.ru/news/society/2231150.html