Записки из преисподней

Опубликовано: 1 Февраля 2016 11:57

Михаил ВИНОГРАДОВ

– Василий Иванович Колотуша – экс-дипломат в ранге Чрезвычайного и Полномочного посла РФ, который более 45 лет своей жизни провёл в странах Ближнего Востока, в годы СССР был самым молодым послом. Помимо дипломатической деятельности, Василий Иванович всю жизнь занимался изучением одной из мрачнейших страниц истории Великой Отечественной войны – что происходило в лагере советских военнопленных на Западной Украине, где погибли его близкие родственники. Сегодня, когда во всём мире идёт настойчивое переписывание истории той войны, эти исследования приобретают особое значение. О том, что удалось узнать о концлагере во Владимире-Волынском, дипломат написал книгу, отрывки из которой «Совершенно секретно» публикует с любезного согласия автора.

Аккуратный квадрат столетних двухэтажных казарм во Владимире-Волынском (Западная Украина),  с обязательным плацем по центру, немцы обнесли вышками и проволокой  летом 1941 года. Офлаг XIA «приютил» тысячи командиров РККА, от лейтенантов до генералов, взятых в плен в сумятице и кровавом пироге первых месяцев войны. В нём навсегда сгинули два моих родственника, что заставило меня, дипломата, который провёл полжизни на Ближнем Востоке, заняться изучением документов и свидетельств выживших. Собранные мною факты раскрывают бытовые и даже комические страницы той трагедии, которая разыгрывалась в этом лагере в 1941–1944 годах.

Субординация на «ароматной» бочке

Немецкое командование лагеря доверило внутреннее управление пленным командирам РККА. «Начальником» лагеря немцы назначили полковника Матевосяна (который тут же обзавёлся ординарцем). Было бы куда ездить – и «кюбельваген» у немцев бы наверняка выпросил. И «патриоты» развернулись со всем старанием. Один из прошедших лагерь лейтенантов вспоминал: когда важную и ответственную службу – вывозить на дряхлой кляче бочку с фекалиями доверили полковнику (экс-командиру бригады в РККА), тот неукоснительно требовал от проходивших мимо заключённых отдачи воинского приветствия. Его не смущало равенство положения, важно только то, что сам уселся повыше.  Вероятно, вся система воинского воспитания и обучения конца 1930-х годов – после репрессий – была направлена именно на создание подобного типа командира, офицера. «Зато полицаи – с откормленными мордами. Они – вершители судеб военнопленных, могли лишить баланды, зверски избить по любому поводу и т.д. За свою службу получали две нормы баланды, две пайки хлеба. Всё это – за счёт других пленных», – пишет один из выживших.Из рядов бывших майоров и подполковников выходили бдительные охранники и штубовые – садисты, нещадно избивавшие своих же товарищей за положенную им лишнюю пайку хлеба и банку капустной баланды.  Были и некоторые другие типы офицеров, собранных в командирском офлаге.  

Но сначала – о повседневной жизни лагерников. Для узников Владимир-Волынского лагеря офлаг не был первым этапом в их «хождении по мукам». Чаще всего этот лагерь оказывался по счёту третьим, четвёртым, иногда даже пятым. Особенно с середины июня 1942 года, когда лагерь сменил свою функцию и из постоянного стал транзитным, одним из этапов вывоза военнопленных для работы в Германии и оккупированной Европе. Поэтому у тех, кто шёл по долгой и скорбной цепочке лагерей, включая и Владимир-Волынский, была возможность сравнивать и сопоставлять.

Зима «прокажённых»

В воспоминаниях тех «счастливчиков», кто пережил в этом лагере ужасную зиму 1941–1942 годов, он предстаёт как один наиболее безжалостных из всех пройденных ими. Да и у тех, кто попал в этот лагерь позже, в 1942–1943 годах, Владимир-Волынский тоже остался в памяти как особенно мрачный период жизни.

Одно из многих свидетельств – рассказ командира 754 лап РГК (лёгкого артиллерийского полка Резерва главного командования. – Ред.) подполковника А.А.Пастушенко: «28.6.42 года мы прибыли во Владимир-Волынский лагерь военнопленных. Там только комсостав. Первое моё впечатление –  ошеломляющее. Я никогда раньше не мог себе представить, что немцы могут так издеваться над народом. Я ходил по лагерю и смотрел на всех. Все выглядели как прокажённые – худые до скелета, падали некоторые на ходу от слабости, рваные, грязные. Лагерь изолирован от всего, туда ничего не попадает, и ничего не выдают: ни мыла, ни белья, ни бриться, ни помыться. Кто в чём пришёл, конечно, после ограбления каждого, тот в том и живёт. Единственное, что было выдано, это колодки деревянные вместо снятых сапог. При разговоре с пленными во всех чувствуется величайшая ненависть к немцам и усиленная любовь к Родине. Они говорили, что мы прибыли ещё в хорошее время, когда баланда варится из круп и есть немного муки в ней, а вот мы пережили зиму, из 8 тысяч нас осталось едва ли 3500 человек, остальные все умерли. И сейчас наше похоронное бюро работает с полной нагрузкой».

Это – о ситуации в офицерском отделении лагеря, что располагалось в казармах по улице Ковельской. В другом отделении – Panzerkaserne (для рядового состава) ситуация была ещё хуже. В страшную зиму 1941–1942 годов в этом отделении, предназначенном для рядовых, погибли все (!) пленные.

Этап из «санатория»

С середины лета 1942 года его начали заполнять по-новому. В «Панцерном»  лагере стали содержать не только рядовых, но и офицеров. В таких же жутких условиях, что и в «Северном» отделении лагеря. В книге «Суровые испытания» бывший взводный командир Иван Кондратов, этапированный 10 августа 1942 года из Днепропетровска, писал: «…Вскоре полицейские (в тюрьме г. Днепропетровска — В.К.) провели учёт пленных, составили картотеку, они же сообщили нам о предстоящей отправке. Причём стращали будущим концентрационным лагерем. А тюрьму они называли «санаторием» и были отчасти правы. Здесь нас не били, плохо, но кормили, выпускали на прогулку, работать не заставляли. Что мы пережили в лагере Владимира-Волынского, не идёт ни в какое сравнение с днепропетровской тюрьмой.

10 августа нас привезли в это ужасное место. Что оно из себя представляло? Большая территория, огороженная двумя рядами колючей проволоки высотой около четырёх метров. На каждом углу сторожевые вышки с пулемётами. Снаружи лагерь охраняли солдаты с овчарками, а внутри находилось несколько одноэтажных и двухэтажных зданий (казармы бывшей танковой части – В.К.).

Одни заключённые – скелеты, обтянутые кожей, другие – неестественно опухшие. В лагере свирепствовала дизентерия, и никто не пытался с нею бороться. Ежедневно умирали 60–70 человек. Свозить мертвецов к воротам лагеря каждое утро было выгодной работой, за неё давали дополнительную порцию баланды…»

Орднунг внутри старых казарм  

Военнопленные размещались в казармах на двухэтажных либо на трёхэтажных нарах (в СССР такие использовались до 1961 года. – Ред.). Изначально нары были выстланы соломой и сеном. Однако через короткое время в соломенной подстилке завелись мириады вшей, и в декабре 1941 года, после того, как в лагере вспыхнула эпидемия сыпного тифа, по приказу коменданта лагеря всю солому из казарм вынесли и сожгли. Далее заключённые, надо полагать, спали на голых досках.

Отопление в казармах отсутствовало. Поэтому заключённые спали на нарах не раздеваясь и плотно прижавшись друг к другу. Старший лейтенант М.П.Григорьев вспоминал: «Холод отнимал последнее тепло у людей. Спали по трое на нарах, прижавшись друг к другу. Действовал неписаный закон: ночью, кто раньше проснётся, должен разбудить соседа, чтобы тот не замёрз, и перевернулся на другую сторону. Нередко бывало: будишь соседа справа – мёртвый, будишь слева – тоже. Среди умерших ждёшь утра, отбивая атаку вшей, вши заедали обессиленных людей…»

Не было в лагере и водопровода. Для бытовых нужд воду в пожарной машине-цистерне доставлял один из жителей города.  Канализация также отсутствовала.

Основа нацизма – тщательный учёт

Узников лагеря поднимали в семь утра. Лучше всех описал этот момент в своих воспоминаниях М.  Гавриш: «По утрам, сжавшись в комочек, ждали, когда ударят в рельсу. И тогда конец покою – вскакивали, спешили на плац, чтобы встать в строй не последним. Автоматчики уже поджидали того, самого последнего. На него натравливали собак, озверевшие псы разрывали несчастного на части, потом, ещё живого, его добивали автоматчики. Немцы заходили в казармы, шарили по закоулкам, прощупывали нары и, если кого обнаруживали – ослабленного и замученного, расстреливали. А мы молча стояли на плацу, дрожа от холода. Так проходил час-другой. После проверки помещения, подсчёта трупов начинали считать живых. Не дай Бог, если цифры не сходились со списком, всё начиналось сначала. А стоять уже не было мочи, изощрённая пытка, да и только! Наконец эхом прокатывается: «Ра-зой-ди-и-ись!» – а ноги не слушаются, каждый шаг даётся с трудом».

Действо, которое называлось утренней поверкой, сводилось к тому, что на лагерном плацу повзводно, поротно и по полкам выстраивались все содержавшиеся в лагере военнопленные. После завершения построения командиры взводов докладывали командирам рот, те – командирам полков, а уж последние – «начальнику лагеря» полковнику Матевосяну о состоянии дел в полку – его общей численности, числе больных, особенно заболевших сыпным тифом, количестве умерших. Ординарец Матевосяна вёл соответствующие записи, а потом на основе этих рапортов составлял общую докладную для немецкой администрации.

Обречённого на наказание выкликали по его лагерному номеру и в зависимости от «тяжести содеянного» выносилось наказание. Неповиновение, воровство, попытки побега карались расстрелом. Наказываемого человека привязывали к «кобыле» и секли плетьми. Количество ударов определяла немецкая администрация лагеря, а в роли исполнителей выступали члены лагерной полиции. Из воспоминаний Ю.Б. Соколовского: «Во время поверок в присутствии немецкого командования лагеря, которое являлось в лагерь один раз в день, только на время поверки, проводилась экзекуция. Провинившегося советского офицера, нарушившего, с их точки зрения, внутренний распорядок, 6–8 полицейских раскладывали на две скамейки, которые для этого приносились, и всыпали 25 горячих, причём это делалось всегда в присутствии всего лагеря военнопленных и самого командования». Естественно, полицейских набирали среди старших офицеров, членов партии, орденоносцев.  

Мотивация по-немецки: гимнастика и спорт для истощённых и больных

Утреннюю поверку проводили не каждый день, но если она не планировалась, то, по свидетельству бывшего узника лагеря В.С. Бончковского, вместо неё построившиеся на плацу пленные должны были заниматься «физзарядкой». Эта процедура сводилась к тому, что «мы должны были ходить строем по большому двору этого лагеря в течение 1,5 часа. Затем эту зарядку сократили до часа. Во время зарядки также бегали по большому и малому кругу…».Зимой эта так называемая физзарядка превращалась в пытку. Свидетельство бывшего узника лагеря В.П. Колмакова: «Установили «прогулку» и «физзарядку». Утром в стужу при – 40 всех выгоняли на улицу голых, и начиналась «физзарядка» 3 часа, пока не падали замертво люди. Босые отмораживали ноги. Видя, что некоторые люди не выходили из бараков – больные и абсолютно раздетые, немцы их стреляли в казарме. Или пускали огромных овчарок, и они разрывали на части пленных. Это я видел сам…»Офицеры, кстати, жестоко поплатились за возможность щеголять до войны в хромовых, шевровых или яловых сапогах (рядовые носили ботинки с обмотками. – Ред.). Вся их обувь ушла немецкой армии. Взамен – нечто вроде японских гета. Один из бывших узников лагеря, капитан И. Гребенников вспоминал: «Ходить в них (колодках. — В.К.) было очень неудобно, казалось, будто тебя всё время толкают в спину, ты находишься постоянно в напряжении, чтобы не упасть. Грубые ремни колодок на подъёме натирали ноги до крови, не сходили с ног кровоточащие раны, которые бесконечно гноились, от неосторожного движения лопались, причиняя нестерпимую боль. Это были деревянные кандалы, нержавеющие оковы».В 9.00 заключённым давался условный завтрак – кружка «ячменного кофе» (по определению П.П. Стефановского – «мутная коричневая жидкость»).

Лагерные миллионеры

Время надо было как-то убить, и каждый предавался тому занятию, которое он выбирал сам. Умельцы мастерили из подручного материала нехитрую утварь для лагерного обихода: найденные пустые консервные банки превращались в котелки, из подходящих кусочков дерева вытачивались ложки, из разбитых касок делались лезвия ножей. Всё это потом предлагалось на продажу на лагерной толкучке по стандартной цене – полпайки хлеба да закрутка махорки. Вместе с тем на лагерном базаре в ходу были и советские деньги, так как кое-кому всё же удавалось их припрятать при первых обысках в момент пленения.

Лагерная толкучка, судя по воспоминаниям некоторых заключённых, была важным компонентом подневольного быта. М. М. Гавриш: «Лагерный базар собирался раз в неделю в одной из казарм. Меж нарами теснились голодные люди, торговцы выкрикивали: – Меняю шапку на пачку махорки!.. Весь предлагаемый товар снят с мертвецов, взят из (их) карманов и меняется на хлеб и табак, но чаще остаётся невостребованным. Ползают зеки по своему базару, как осенние мухи – еле-еле…»  

Ещё более интересное и содержательное описание лагерной толкучки оставил И. К. Кондратов (Кондрашов): «В лагере были барахолки, где производили обмен, шла купля-продажа за советские деньги. Так, закрутка табаку стоила полпайки хлеба, или на деньги – 150 рублей. С барахлом понятно – брали с умерших, с деньгами тоже ясно: пленные носили с собой. А вот сахар, сигареты? Здесь снабжение шло через полицаев. На рынке были свои миллионеры, имевшие агентов, связи. В общем, господствовала рыночная стихия, проявлялись самые низменные чувства: наживаться на горе других людей, чтобы выжить самим. Немцы на это смотрели сквозь пальцы, предпочитая не замечать ничего».Хождение «живых» советских денег в лагере было запрещено: при поступлении в лагерь военнопленные были обязаны сдавать их администрации, о чём делалась соответствующая запись в отдельном документе. За хранение немецких марок полагалось наказание в виде заключения в карцер. Тем не менее скрытый оборот наличных денег происходил, причём в ходу были не только советские рубли, но и немецкие марки.

Талоны  на баланду

Наконец, в 3 часа дня наступало время обеда. «Кормили раз в сутки. Пищу – баланду с гнилой картошкой, отрубями и пшеном – отпускали по талонам, выдавая их старшему по списочному составу. Возле раздаточного окна порядок поддерживали лагерные полицаи – майоры Башта и Коротков. Били они по всякому поводу: и что медленно шёл к окну, и что просишь добавки, или не так глянул на хранителя порядка.

Хлеб в столовой не давали, его буханками переносили в казармы. Да и хлебом его нельзя было назвать, так, суррогат – отруби, древесные опилки и что-то ещё липкое, словом, хлеб был тяжёлый, вязкий, как пластилин. Но мы были так голодны, что всю дорогу не сводили с буханок глаз, пока их не укладывали на нары».В порядке пояснения: хлеб выдавали в 12.00 уполномоченным, выделяемым от  каждой роты (6–10 человек). По словам В.А. Новобранца, доставленного в лагерь в марте – апреле 1942 года и отправленного в Германию летом того же года, хлеб выделялся из расчёта одна двухкилограммовая буханка на 10 человек или одна килограммовая – на 5 человек. То есть можно уверенно говорить, что в первой половине 1942 года дневная пайка хлеба на одного пленного составляла 200 граммов. В дальнейшем её вес был доведён до 400, а затем и до 500 граммов.Хлеб пекли в городе. В Госархиве РФ хранится интересный документ – показания жителя города Владимира-Волынского Василия Ивановича Гоголюка, пекаря, который как раз и выпекал хлеб для узников лагеря: «в 1942 году стали печь хлеб с половой, и этого хлеба давали пленным по 200 граммов в сутки».

Кухня – значит жизнь

Кухня в лагере была в буквальном смысле «источником жизни». А поэтому работа на кухне стала предметом вожделения у всех заключённых лагеря. В условиях, когда жизнь человека находилась в прямой зависимости от количества получаемых организмом калорий, работа на кухне или даже просто знакомство с теми, кто «стоит у котла», давала практически верный шанс на выживание. И горе тому, кто не был причастен к кухне или не имел там друзей или знакомых.

За шанс пристроиться на работу на кухне платили. Иногда даже золотом. Так, Марк Гавриш встретил на кухне своего сокурсника по училищу, который не скрыл: за возможность работать на лагерной кухне расплатился золотыми часами, спрятанными при обысках.

Кому не так повезло

Очень выразительно описал свои первые впечатления о казарменном быте заключённых лагеря подполковник В.А. Новобранец, доставленный во Владимир-Волынский в марте – апреле 1942 года: «После регистрации меня направили во 2-й русский полк в 1-й батальон, Привели в казарму. Открыл я дверь и отшатнулся от густого липкого зловония. Встал на пороге, осмотрелся.

Трёхэтажные нары. Пленные лежат сплошняком на всех трёх этажах, под нарами и в проходе на полу. С трудом разыскал свою роту, перешагивая через лежащих на полу людей – бледных, худых, измождённых до предела, что называется «краше в гроб кладут». Многие одеты только в рваные окровавленные штаны и гимнастёрки, на которых грязно-бурые марлевые повязки. Многие, сидя на нарах, что-то делали со своим обмундированием. Присмотревшись, понял – уничтожают вшей в складках.

На моё появление никто не обратил внимания, несмотря на то, что я был новичком и в гражданской одежде. Командир отделения, подполковник, указал мне место на цементном полу – небольшой промежуток в 15–20 см между лежащими в ряд людьми. Я осмотрел указанное место и спросил:

 – Да разве здесь можно расположиться? – Ничего, можно. К вечеру вот этот умрёт от тифа, будет свободней.Меня охватили жар и холод. Неужели мне лежать рядом с тифозным?! Стою, осматриваясь, не зная, что делать. А устал я чертовски, ноги от слабости дрожали и подкашивались. А меня интересует больше «моё место» на полу. Слышу, что-то трещит под ногами. Будто конопляное семя. Нагнулся, всматриваюсь. Подполковник ответил на мой недоумённый вопрос: – А это вши трещат. Они, когда человек умирает, начинают перебегать на другого… и вот… трещат… Присмотрелся я к умирающему, и от ужаса меня качнуло: на его лице, на обнажённой груди сплошная сетка вшей. Вши пожирали его живьём. – Да что же это, товарищи? Надо же спасти человека. – Его уже не спасёшь. Этого зверья на каждом из нас миллионы, – спокойно ответил подполковник…»

Забота о здоровье

К 18.00 заключённые вновь собирались у лагерных кухонь, где им выдавалось по полулитровой кружке «чая» – чаще всего горячего отвара из еловой хвои. Вместе с «чаем» съедался остаток хлебной пайки (если от неё ещё что-то оставалось). Несколько слов об этом напитке, который многие пленные ругали, называли пойлом из-за его специфического хвойно-смолистого запаха и вкуса. На самом деле в условиях лагерного режима питания хвойные отвары были для большинства заключённых единственным доступным источником витаминов. Для заготовки хвои небольшие группы пленных посылались в близлежащий лес, потом её доставляли в лагерные кухни и отваривали. Тем не менее отвары помогали мало, поскольку, судя по записям в персональных картах, именно цинга стала прямой, либо косвенной причиной смерти многих и многих заключённых.

В 20.00 все заключённые должны быть в бараках, на своих местах. Всякое хождение по территории лагеря категорически воспрещалось.

Пропаганда

Вот что писал прошедший через Офлаг XIA – Шталаг 365 лейтенант Александр Фёдоров: «Владимир-Волынский лагерь – особый. В нём особенно заметна организация состояния, именуемого ПЛЕН. Регулярно выпускаются большого формата стенгазеты на русском, украинском и грузинском языках. В газетах учёные мужи, со степенями, гордясь званиями, полученными от советского государства, и занимаемыми ранее должностями, дружно оплёвывают свою Родину, наперебой стараются обратить на себя внимание новых хозяев – хотят понравиться. Хотя война ещё идет, неизвестно, кто победит, но у этих людей, видимо, уже выбран путь. В случае нашей неудачи в войне они, если новые хозяева их полюбят, могут рассчитывать на место в других странах. Соответственно с этой идеологией ведёт себя и кадровое офицерство, преимущественно высший комсостав. Все ходят при «шпалах» в петлицах, обычно занимают должности, требуют, чтобы их приветствовали по всей форме… Рассказывали, что капитан, заведующий баней, в угоду немцам смертным боем бил моющихся касками, которые использовались вместо шаек…Вот едет конная повозка с бочкой, полной нечистот из уборной, сидит на бочке пожилой уже человек с тремя «шпалами» (то есть в звании подполковника. – В.К.), и требует приветствий. Любая должность в лагерной администрации открывает дорогу к дополнительной миске еды, а люди, прибывающие в лагерь, достаточно «образованы» и понимают, что в данных условиях все ценности сосредотачиваются в миске, и только в ней. Имеющие дополнительное питание могут купить за него всё».

«Работёнка» от Абвера

Но в истории Владимир-Волынского лагеря был один эпизод, который вызывает вопросы. Это созданные на протяжении 1942 года три рабочие команды, которые чем-то занимались на некотором удалении от лагеря, причём в определённой хронологической последовательности. Характер работ, которые выполнялись этими командами, в немецких документах не раскрывается, но соответствующие записи в персональные карты тех, кого зачисляли в эти рабочие команды, производились.При сопоставлении этих записей картина выглядит так. Первой функционировала «Рабочая команда Дувальд», сроки – с конца апреля по конец июня 1942 года. Затем начала функционировать рабочая команда «Когильно», сроки: с 7 июля примерно до конца июля 1942 года. Третья команда – «Бискупице» работала одновременно с командой «Дувальд» – в мае и, очевидно, в июне 1942 года.На основании изучения выявленных персональных карт участников рабочих команд, а также самих названий команд напрашивается предположение, что военнопленные из Владимир-Волынского лагеря были заняты на прокладке секретного кабеля, соединявшего Берлин со ставкой Гитлера Verwolf под Винницей. Ставка располагалась в лесном массиве в 8 километрах от Винницы, около села Стрижавка. Гитлер впервые прибыл сюда 16 июля 1942 года, где пробыл до 31 октября. Именно здесь была подписана знаменитая директива № 45 – о взятии Черноморского побережья Кавказа, Сталинграда и последующего наступления на Баку. 

Художественная самодеятельность и вечерние споры

Это покажется странным и удивительным, но во Владимир-Волынском лагере существовала своя художественная самодеятельность. Создавалась она силами энтузиастов и, видимо, просуществовала до середины 1942 года. Однако после того, как лагерь с июня – июля 1942-го стал выполнять функцию пересыльного, с непрерывно обновляемым составом, упоминаний о художественной самодеятельности больше не встречается.

После отбоя жизнь в лагерных казармах замирала не сразу. Заключённые помоложе отводили душу в песнях, офицеры в старших званиях вели между собой нескончаемые споры. В своих воспоминаниях В.А. Новобранец писал: «Мы все – от лейтенанта до генерала, от комвзвода до командарма – должны дать ответ не только народу, но и самим себе: как случилось, что мы потерпели такое огромное поражение, почему поверили фашистам и не подготовились к войне? Почему наша страна и армия были поставлены под внезапный удар фашистской Германии?»

Товарищи быстро превратились в «господ»

 О  моральной  обстановке  в  Офлаге  в  1941–1942 годах.  Описания   перенесённых   лишений,  болезней, физических страданий оставили в своих  воспоминаниях практически все, кто выжил в плену.  А  вот о ранах душевных решался рассказывать далеко не каждый. И  дело вовсе не в скромности. Копание  в  причинах серии катастрофических поражений лета 1941  года логически подводило к таким выводам, что те, кто вернулся из плена, по понятным причинам  предпочитали  молчать. Но исключения были, особенно среди «невозвращенцев», то есть советских граждан, побывавших в плену и после окончания  войны  по  тем или иным причинам отказавшихся от репатриации в СССР.    Из «невозвращенцев» наиболее откровенно моральную обстановку в среде военнопленных в  начальный период обрисовал майор  Пётр  Николаевич Палий  в  своей  книге «Записки пленного офицера»: «Почти  все пленные, попавшие  в  бобруйскую  тюрьму,  были  из  состава  4-й,  13-й  и  21-й  армий,  разгромленных  немцами при переходе Днепра, но были  командиры и  с других  участков. Постепенно выяснилась  общая  картина  размеров  немецкой  победы: немцы  у  Киева, в  их  руках  вся  Прибалтика,  немцы подходят к  Ленинграду, к Одессе, их танковые  дивизии  с  невероятной  скоростью  продвигаются  к  Москве.  Красная  Армия, дезорганизованная,  в  панике  отступает  по  всей  линии от Балтийского до Чёрного моря,  почти не оказывая  сопротивления  наступающим.  

Эти  сведения  сообщались  главным  образом  «командирами  рот»,  настроенными,  все  как  один,  крайне  антисоветски,  ругающими  советскую  власть,  коммунистов,  партию  и  самого  «отца  народов»  Сталина.  Они  задавали  тон.  В  течение  этих  нескольких  дней  вся  масса  командиров  Красной  Армии,  попавших  в  плен,  вдруг  превратились  в  ярых  врагов  своей  страны,  где  они  родились,  и  правительства,  которому  они  давали  присягу  на  верность  и  обещали  защищать  свою  «социалистическую  родину»  до  последней  капли  крови,  до  последнего  вздоха.  За  обращение  «товарищ  командир»  давали  по  физиономии,  если  не  избивали  более  серьёзно.  «Господин  офицер»  –  стало  обязательным  в  разговорах.  Никто  не  поднимал  голоса  в  защиту  того,  что  называлось    Советский  Союз,  во  всём  широком  объеме  этого  понятия.  Без  сомнения,  среди  пленных  было  довольно  много  членов  Коммунистической  партии,  но  все  они,  искренне  или  по  соображениям  камуфляжа,  перед  лицом  опасности  превратились  в  антикоммунистов. Это  было  как  прорвавшаяся  плотина.  Голодные,  грязные,  бесправные,  потерявшие  прошлое  и  стоящие  перед  совершенно  неизвестным  будущим,  советские  командиры  с  упоением,  во  весь  голос  матом  поносили  того,  при   чьём  имени  ещё  неделю  тому  назад  вставали  и  аплодировали,  –  Иосифа  Сталина!» 

 Из  воспоминаний  «наших»  авторов на  эту  тему  наиболее  интересны воспоминания подполковника В.А.  Новобранца, который,  напомним,  прошёл  через  Владимир-Волынский  лагерь  (предположительно  апрель – август  1942 года).  По  его  словам,  узники  лагеря,  включая  старших  офицеров,  вели  между  собой нескончаемые яростные  споры, «вплоть  до  драк  или словесных оскорблений». Спорили  о  причинах  неготовности  страны  к  отражению  нападения  Германии,  о степени компетентности  тогдашнего  военного  командования,  об   отсталости  советской  военной  науки,  о пагубности насаждавшихся  в  стране  шапкозакидательских  настроений.  Не  была  обойдена  и  тема  чисток  и  репрессий, развязанных против  высшего командования  РККА  в  1937–1938 годах  их  последствий  для  уровня боеспособности  Красной  Армии  в  момент  нападения  Германии  на  СССР.  Само  собой  получалось,  что  в  конечном  итоге  эти  споры  выводили  на  вопрос  о  том,  в  какой  мере за трагедию  1941 года  ответственно  высшее  политическое  руководство  СССР.  В.А.  Новобранец  по  этому  поводу  писал:  «Были  среди  нас  и  такие,  которые  считали,  что  факты  беззакония,  нарушений  ленинских  принципов  не  могли  пройти  мимо  Сталина.  Он  знает  о  них.  А  если  знает  и  не  поправляет,  значит,  делается  с  его  согласия. –  Нет,  не  может  быть!  –  кричали  этим  скептикам  другие. – Его  обманывают!

  –  А  если  он  не  видит  и  не  знает,  что  творится  в  стране,  значит,  он  лопух!  Значит,  такой  человек  не  имеет  права  занимать  первый  и  самый  ответственный  пост  в  государстве!  –  парировали  те,  которые  открыто  обвиняли  Сталина.   Особенно  активным  критиком  сталинской  политики  был  некий  полковник  Кулик. Но  он  критиковал  Сталина  с  других  позиций.  Лёжа на  верхних нарах, он во  всеуслышание  говорил: «Мы  создали  строй  хуже  царского.  Коммунистические  идеалы  для  нашей  крестьянской  страны  оказались  нежизненными. Крестьяне  не  могут  жить  без  частной  собственности.  Работать  в  колхозах  они  не  будут». Его  не  избили  только  потому,  что  был  уже  стар  и,  конечно,  сильно  ослабевший.  Я  спросил  Семеса,  что  это  за  человек,  откуда? «Э-э,  он  не  такой дурак,  как  кажется!  –  ответил  Семес. – Это  –  полковой  комиссар,  член  Военного  совета  армии…» Хотя,  как  следует  из  слов  В.А. Новобранца, полковника Кулика оппоненты «заклевали» не столько аргументами, сколько эмоциями и потенциальными угрозами  рукоприкладства, мнение, высказанное полковником Куликом, не было единичным,  грубо говоря, голосом  одиночки.  По словам  Новобранца,   полковник  Кулик был  позднее расстрелян немцами на основании  доноса за его комиссарское прошлое.    И такая  судьба ждала многих. Но в целом для большинства заключённых пребывание в лагере сводилось к медленному угасанию от голода и болезней, либо мучительному ожиданию момента, когда его номер вдруг будет назван на утренней перекличке, и его в колонне других узников поведут к опушке леса, где накануне были отрыты расстрельные рвы. 

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО http://www.sovsekretno.ru/articles/id/5321/