Святые «треугольники»

22 июня – День памяти и скорби

№ 22 (414) от 19 июня 2014 [«Аргументы Недели», Сергей Нехамкин ]

Письма военных лет… Потёртые «треугольники», пожелтевшие конверты с агитрисунками... Но одно фронтовое письмо – просто семейная реликвия. А тысяча – уже материал для научного исследования.

Старые письма

С Леонидом Смиловицким, израильским историком, мы заспорили: как правильно сказать в этом материале – фронтовые письма «хранятся» в каждой семье или «хранились»? Не может быть, горячился я, чтобы они пропадали! Ведь это в каждом случае – память, реликвия, семейная святыня! Увы, возражал Леонид, в том-то и дело, что их с годами всё меньше. Как исчезают, почему – особый разговор. Где-то выбрасывают равнодушные внуки, где-то и захотят нынче отыскать, да выясняется, что давно затерялись… Но, поверь, говорил он, если б не стояла проблема «утраты источников» – не торопились бы сегодня историки создавать научные коллекции частной переписки военных лет.

Тогдашние письма (а также справки, фотографии, дневники, грамоты, извещения о гибели или пропаже без вести, наградные документы и т. д.) на профессиональном языке именуются «источниками личного происхождения» и являются сегодня предметом особого изучения. Нет, историки не попросят вас отдать оригиналы. Материалы из семейных архивов нужны для другого. Их копируют (сканируют), упорядочивают, расшифровывают (набирая на компьютере), анализируют – а дальше… Выходят сборники, монографии, собираются научные конференции. Леонид начал называть имена тех, кто этим занимается в европейских странах, в США, Канаде, привёл примеры российских коллег – Е. Кринко, И. Тажидиновой, И. Альтмана, Л. Тёрушкина и др. Сам он ведёт работу в Израиле. Тут поясню: мы давно знакомы, и как-то Леонид попросил прислать копии писем моего погибшего на фронте деда. Так я узнал о его нынешнем научном исследовании. Плановая академическая работа, всего таких «единиц коллекции» собрано им уже более пяти тысяч. Знает Леонид по этой теме, наверное, всё.

В преддверии 22 июня мы договорились побеседовать подробнее.

Объём переписки

Как бы это объяснить молодым, что в те времена не было мобильников, е-мейлов, и письма – единственное, что связывало человека на фронте с домом! Всего, по данным Управления военно-полевой почты, за время войны их было доставлено около трёх миллиардов. Гигантские объёмы – но в целом система с задачей справлялась. По словам Л. Смиловицкого, когда фронт был стабилизирован, письма в одну сторону шли примерно десять дней. Даже для нашего времени показатель приличный.

– Вообще письма были нескольких типов. Самый частый – знаменитые «треугольники». Чисто советское изобретение, такого нигде больше не было. Тут так: из тыла на фронт письма шли в конвертах, а с фронта в тыл уходили «треугольниками», бесплатно. Фронтовикам конверты были не нужны, все знали, что письма просматривает военная цензура, значит – так или иначе будут вскрываться. Да и бумага на фронте – дефицит. «Треугольники» писали на том, что оказывалось под рукой, я видел письма на бланках каких-то ведомостей, на обрывках газет, на странице из школьного учебника ботаники. Если фронтовое письмо ушло в тыл в конверте (чаще самодельном) – значит, в нём или текста было больше, чем одна страница, или что-то вкладывалось (например, фото), или отправлялось не с передовой, а, скажем, из ближнего тыла. Приносил и забирал почту почтальон, обходивший позиции. При этом бумаги важные – например, документы – отправляли заказным письмом, такая услуга военно-полевой почтой тоже оказывалась (но уже за плату). Принимала она и денежные переводы. Сейчас нечасто вспоминают, что людям на фронте платили положенное солдатское и офицерское обеспечение, выплачивали наградные, боевые… Но солдату в окопах причитающиеся ему 150 тогдашних рублей в месяц были не нужны, а что жёны с детьми в тылу живут трудно, все знали – и деньги посылали семьям. В принципе с фронта даже телеграмму можно было отправить, если возникла нужда сообщить родным что-то очень срочное.

Обойти запреты

Цензура – следующий этап прохождения письма.

– У немцев (знаю от тамошних коллег) почтовая цензура была выборочной. Цензор из мешка доставал наугад одно-два письма, прочитывал, принимал решение. То ли они своим солдатам больше доверяли, то ли считали, что и выборочная проверка – сдерживающий фактор, а скорее просто расчёт на немецкую дисциплину: сказали солдату лишнего не писать – и он писать не будет. Однако в реальности – писали, и немецкие солдатские письма нередко откровеннее наших. Хотя в конце можно было встретить: прочтёшь – сожги! То есть гестапо боялись. У нас цензура в порядке превентивной меры читала все письма подряд, что с фронта, что на фронт. Кто этим занимался? Советские военные цензоры тех лет – как правило, молоденькие девушки. Пошли на войну, думали, станут медсёстрами или связистками, а их определили вот в такое подразделение. Руководствовались инструкциями с перечнем того, что в письмах не должно указываться: например, местонахождение отправителя, географические названия, маршруты следования, фамилии начальников, в тыловых письмах – цены, распорядок работы предприятий и учреждений и т.д. Соответственно, всё, не подлежащее разглашению, вычёркивалось – чёрной тушью, полоса от кисточки даже на обороте проступала. На каждом письме ставился штамп «ПРОСМОТРЕНО. Военная цензура №…». Номер означал отдел, осуществлявший проверку. Сама по себе служба как служба, подобные имелись в армиях всех воевавших стран. Советская специфика в другом: хотя цензура находилась в ведении Управления военно-полевой почты, цензоры еженедельно подавали отчёт в НКГБ – замечено ли в письмах что-то подозрительное. После чего отправители и адресаты брались на заметку. Дело могло кончиться плохо: капитана Солженицына, например, Смерш на фронте арестовал именно за переписку с другом с шуточками о Сталине.

Но чаще нарушения были другого порядка. Человеку нередко хотелось сообщить о себе чуть больше, чем дозволялось. И сложилась своя система хитростей. Например, девушка-связистка пишет: мы стоим в городе, который – как отчество мамы. А мама – Львовна. Значит – Львов. Или писали о себе, как о ком-то другом: например, Гриша в письме рассказывает, что случилось с Сашей. Но Саши в семье нет. Домашним ясно – пишет про себя.

Отдельная тема – письма на национальных языках. Тут даже не хитрость, а… Ну, вот скажем, красноармеец из Литовской дивизии пишет матери – и конечно же, на том языке, на котором говорили дома! Кто-то писал на идиш, на казахском, удмуртском… Нет, почти всё доходило. Только с опозданием месяца на два – потому что сначала такие письма отправляли туда, где их могли прочесть. Так что раньше или позже все переходили на русский.

Адрес – «полевая почта №...»

 Чтобы сложить письмо-«треугольник», надо было у листка примерно тетрадного формата верхний край загнуть к боковому. Получался треугольник, его снова складывали пополам. Оставшуюся снизу полоску бумаги, подогнув уголки, заправляли вовнутрь.

Управление военно-полевой почты появилось в Наркомате связи с началом войны. В декабре 1942-го оно было переподчинено армии.

При организации системы военно-полевой почты нам пригодился трофейный устав аналогичной службы вермахта. Его изучили и многое переняли – зачем изобретать велосипед, если у немцев дело было поставлено вполне разумно.

Черепок из раскопа

Ещё Леонид отмечает: военные письма – особый исторический материал. Солдат на фронте, как правило, сообщал о себе коротко: жив, здоров, воюю. «А больше мне сказать нечего» – очень частая фраза.

– Многие думают, что эта лаконичность – от страха цензуры. Нет! Просто нередко сам факт письма показывал родным, что пишущий жив, что с ним всё в порядке. Другого и не требовалось! Размышлять, описывать события и чувства у человека на передовой не было ни времени, ни возможности. Да и волновать родных не хотелось. Кроме того, огромная масса тогдашних солдат вообще имели образование три-пять классов. Большинству не под силу было выразить на бумаге свои переживания. Потому для историка особая удача – найти письма человека интеллигентного, с даром слова, писавшего подробно и часто.

Именно потому фронтовые письма надо рассматривать в контексте всего сопутствующего массива документов. Письмо само по себе – лишь повод для начала поиска. Это – как обломки керамики, которые археологи находят при раскопках. Для случайного человека – обычный черепок. Профессионал же намётанным глазом определит: перед нами фрагмент, например, кувшина… орнамент характерен для такого-то периода… обжиг глины свидетельствует о таком-то уровне производства… находка именно в данном месте указывает на торговые связи… И воссоздаётся целое явление.

В нескольких строчках

Но ведь мы говорим о фронтовых письмах! Невозможно к ним относиться лишь как к объекту исследования. Выцветшие строчки на пожелтевших листках – словно доносящиеся сквозь годы голоса тех, кто не вернулся домой, а если вернулся – до конца дней считал это чудом. Чем они жили тогда, что говорили близким, какие угадываются характеры?

И Леонид начинает зачитывать мне строчки из писем.

«Дорогая дочурка! Я не могу тебе сделать подарок на день рождения, но завтра у нас бой, и мы постараемся убить побольше фрицев» (командир полка пишет жене, в конце – приписка для трёхлетней дочки). «Папа, не волнуйся, служба у меня тихая, всё больше с циркулем и таблицами» (из письма сержанта артиллерийской разведки, уже дважды раненного). «Дорогая мамаша моего друга (идёт имя)! Сообщаю вам, как погиб ваш сын (описывается). Но вы не расстраивайтесь, завтра это может и со мной случиться». «Я пока жив» – слова, которые встречаются чаще всего.

Впрочем, надо ли продолжать? Достаньте из шкафа фронтовые письма своего отца, деда, прадеда, перечитайте – сами всё поймёте.

Или мой собеседник прав, и они у вас тоже уже затерялись?